В Центре драматургии и режиссуры в начале сезона прошла премьера спектакля «Обломoff» по пьесе Михаила Угарова «Смерть Ильи Ильича». Когда-то давным-давно в 2002 году эта пьеса в постановке автора в этом же театре произвела в Москве много шуму. Тогда нео-обломовщину изживали Владимир Скворцов, Анатолий Белый и Владимир Панков, который двадцать лет спустя уже на посту худрука решил открыть сезон одноименной премьерой, закольцовывая тем самым биографические мотивы. Новую постановку осуществил Вячеслав Игнатов, основатель успешного юношеского театра «Трикстер», который ныне резидент ЦДР.
То, что пьесы Михаила Угарова, как и он сам, стали классикой – факт и устрашающий, и показательный. Вот прошло время, «новая драма» продолжает покрываться, где ржавчиной, где благородной патиной старения, где ностальгическим лоском, её лихие времена прошли, театральный мир успел переварить в себе новаторский задор этого большого и важного движения, сделав его сначала привычкой, потом чуть ли не анахронизмом. Кажется, драматургический материал, острие которого направлено в самую гущу современности, больше не удивляет, и сегодня (снова) куда больше шансов у «Чайки» с «Ревизором». Кроме того, из той среды, где за минувшие две декады процветала «новая драма» – среды лабораторий, частных антреприз, независимых фестивалей – заметно выветрился драйв. Во всяком случае, в ней едва ли теперь видится единственное спасение от театральной рутины, ибо многое, что там делается, само перешло в это качество. Впрочем, не вечно же «новому» оставаться таковым, когда-то должен наступить момент, когда оно консервируется в данность вчерашнего дня и исторического термина.
Именно на такого рода мысли наводит спектакль ЦДР – одной из главных площадок новаторства в те блаженные времена, а сегодня – просто хорошего театра. И дело не только в том, что наследие Угарова теперь «вспоминают» post factum. В самом действии Игнатов и его соавторы зашифровали образ или даже код театрального старения, показав в пьесе-спектакле Угарова ту дистанцию, которую она прошла за эти двадцать лет.
Ленивый помещик и отставной чиновник Илья Ильич Обломов явлен на сцене неким индуистским божеством или просветленным садху. Восседающий на конструкции, одновременно напоминающей комнатный стол (хотя в пьесе он сидит как раз под столом) и алтарный жертвенник, в классической позе восточного сосредоточения и огромных вьетнамках – этот «цельный человек» максимально несерьезен. Создатели спектакля сделали все возможное, чтобы убрать из него малейшую опасность прямого отображения описываемых словами реалий: все происходит в откровенно комическом фэнтезийном сеттинге.
Обломoffский мир – это прихотливо-дизайнерский облик того наивно-ироничного далекого будущего, которым грезили сатирики утописты прошлых веков. Его насельники – существа, совмещающие черты насекомых, героев аниме и совершенных киборгов. В забавной реальности этакого «биопанка» проиллюстрирован мир быстрых и не сидящих на месте людей, что художники решили подчеркнуть, снабдив доктора, Штольца и Ольгу странной обувью с колесами, позволяющей ускоряться, когда это нужно, а из Захара сделали человекоподобную черепаху. И если (вдруг, но думается, что вряд ли) соберет театр на этих показах тех вечных поборников камзолов и «дайте, как в оригинале», то им придется справляться с мощной волной отвращения к одной только видимой стороне «Обломоff’а».
Хотя на самом деле спектакль максимально далек от любой агрессивности. Его пластические и бутафорские метафоры настойчиво внятны, творческое чутье художниц сестер Бекрицких, ничего для конкретного случая специально не выдумывавших, а доверившихся собственному неофутуристическому «кредо», воплощает именно ту вселенную, в которой мотивы полноценности, бездеятельности и границ личности становятся вещественными.
Развивающееся без пауз бодрое действие описывает сюжетный круг, словно анекдот. Грузный Илья Ильич сначала стагнировал свой жертвенник, потом после встречи со стремительными деятелями доктором и Штольцем забегал, встретил Ольгу – преобразился во франта и в конце опять замер в путах (натуральные черные ленты символической паутиной, протянутые из-за кулис) коварной Агафьи Матвеевны, чем-то напоминающей и богиню Кали, и самку Чужого из известный франшизы.
При желании «Обломоff» мог спокойно идти вообще без текста – заостренные конфликтные мотивы пластически-костюмного действия бодро идут впереди угаровских реплик, без остатка реализуя в них свой кукольный символизм. Метод существования режиссерского текста стремится к тому, что часто делают постановщики комических опер, постигая слова и музыку как повод для параллельного (иногда автономного) действия. Низводя пьесу простыми и ударными средствами до своеобразного вербального снаряда, Игнатов и его команда явно кайфуют от процесса. И, что удивительно, ничего не «деконструируют», воспроизводя почти слово в слово и сохраняя структуру текста Угарова.
Что в действительности происходит со «Смертью Ильи Ильича»? Спектакль бесповоротно выводит историю болезни нового Обломова за рамки всякого времени. Если сам Угаров дотягивал гончаровскую классику до актуального дня, синтезируя в романе его абсурдный потенциал, то Игнатов уже смело забрасывает его героев в стерильную колбу фантазии то ли художника, то ли ребенка, где истощается всякая возможность серьезного сопоставления первоисточника и его новейшего аватара. С виду может показаться, что «Трикстер» отказывается наследовать ответственность за тот диалог, который Угаров рискнул вести с Гончаровым. Ведь пьеса относилась к роману как негатив, трансформируя порок Обломова – ленивую безалаберность барчука – в признак его духовного превосходства, из которого явствовал такой важный для своего (только ли?) времени пафос – бесконечного права человека на собственную жизнь вплоть до отказа от неё. Тогда как Игнатов с задором постиронии во всё это просто и незлобно играет. Но не в том ли сказывается новейшая драма Ильи Ильича, а вместе с ним и всей классики вообще – то, что раньше провоцировало споры, сталкивая левых и правых, рационалистов и духовников – теперь в лучшем случае повод для шутки и игры… Откровенная картинность умирания Обломова в спектакле ЦДР не способна пробудить жалость к человеку, цельность коего несовместима с жизнью (totus – диагноз его болезни), потому что большую часть времени зритель сопричастен не трагедии героя, которая слабо пульсирует где-то под спудом слов и механической динамики действия, а тому прихотливому танцу, где актеры талантливо существуют в фиксированных острых характерах и причудливых платьях.
Выстраивая внушительную эстетическую дистанцию между Обломовым и нами, Вячеслав Игнатов в то же время приближает его к нам в его новом обличье. Эти «мы» легко могут допустить, что лоскутный дутый костюм из газа и проволоки – это халат Ильи Ильича и легко считывают смерть уже не иначе как триггер, в котором причинность менее важна, чем правильно выбранная мера эмоциональности. Камерная феерия ЦДР, сделанная скорее с любовью, нежели с издевкой, будто бы заявляет, что играть в Обломова сегодня как-то честнее, чем пытаться делать вид, что нам есть до него дело. И это проблематика уже какой-то следующей «новой драмы».
фото: Аллы Шулениной / ЦДР
