Сергей Полтавский: "Viola is my life"

10 сентября стартует 5-й фестиваль неформальной виольной музыки «Viola is my Life». В центре внимания – альт, его старинный предшественник – виола д’амур и другие разновидности струнных инструментов прошлого и настоящего. Концепция фестиваля объединяет академизм и современность: авангард со старинной музыкой, а академический фолк рядом с нойзом. Основатель фестиваля, альтист Сергей Полтавский рассказал ZN о программе фестиваля, синтезе электроники и барокко, поиске своего инструмента и работе с современными композиторами.

Ваш фестиваль посвящен альту. Правда ли, что его идея возникла из-за того, что для этого инструмента написано не так много произведений?

Это распространенное мнение, но верное лишь отчасти. Так было лет сто назад. Но в XX-м веке для альта было так много всего написано, во многом благодаря появлению таких великих музыкантов-исполнителей, как Юрий Башмет, Уильям Примроуз и т.д. И сейчас продолжают писать. Проблема только в том, что большая часть из написанного редко исполняется. И мы начали поиски не от какой-то обиды, что мало музыки для нас. Наоборот – существует так много всего интересного и необычного, что мы начали искать за пределами. Ведь, несмотря на то что музыки много – есть какой-то набор, который чаще всего играется.

И с чем это связано?

Мне кажется, это связано с особенностями восприятия музыки не-музыкантами. Те, кто постоянно в музыке, они всегда находятся поисках чего-то нового. А людям, которые эпизодически приходят в концертные залы, нравится узнавать то, что они уже слышали. Несколько произведений, например, от Рахманинова, несколько вальсов и прелюдий от Шопена и т.д. Но, когда люди начинают больше ходить на концерты, они сами начинают больше интересоваться.

А люди стали чаще ходить?

Мне сложно сказать, я не знаю статистики. Происходит смена поколений, новый зритель, реагирует на такие хиты, как «Времена года» Вивальди. Со временем, если он остается и продолжает слушать, то выходит за рамки такого репертуара. Сейчас много чего доступно и каким угодно способом: и через интернет, и кино, и театр. Поэтому у слушателей есть из чего выбрать.

Вы сразу были альтистом?

Нет, альтистами сразу не становятся. Альт слишком большой. До консерватории, в музыкальной школе дети играют на скрипке, и чаще всего в период активного подросткового роста (13–16 лет) часть людей переходит на альт. Я перешел в 14 лет. Училище закончил как альтист и поступил в консерваторию.

А потом начались виолы…

Да, вот виоль д’амур, на которой я играю, – это такая московская, российская традиция. Был такой замечательный патриарх российской альтовой школы Вадим Васильевич Борисовский, у которого учился Юрий Башмет. Он еще в 20-30-е годы играл на виоль д’амур, потом и его ученик Федор Дружинин и т.д. Вот он создал традицию, что на виоль д’амур, достаточно редком старинном инструменте, играют альтисты.

А какие у виолы преимущества перед скрипкой?

Игра на виоле дает мне лично тот репертуар, которого не хватает. Потому что барочной музыки для альта достаточно мало. Именно XVIII-го века. Кстати, Бах играл на альте и предпочитал играть на нем в ансамблях, кроме тех случаев, конечно, когда он играл на органе или клавесине. И у него есть произведения для него, но их не так много, как нам бы хотелось. Шестой Бранденбургский концерт для двух альтов, например.

Первые два фестиваля у нас был только альт, потом появилась виоль д’амур. Потом, мы подумали, что хорошо бы нам в компанию ещё и виолу да гамба – это ножная виола. Вообще семейство виол достаточно древнее. Это был инструмент, на котором часто играли, он входил в программу музыкального образования. Если в XIX веке обязательной была игра на фортепиано в качестве элемента образования, то раньше в некоторых странах была виола. Например, в Англии знать, образованные сословия играли на виолах. Позже виолы были забыты, и их использование сошло на нет. Но осталось много старинной музыки. Вот у нас так и получается, что на фестивалях для альта мы играем современное, на виолах играем старинное. Но не только…

Что будет нового на грядущем фестивале?

В этом году в первый раз мы играем программы с оркестром. 14 сентября в зале Зарядье будет Шестой Бранденбургский концерт для двух альтов с оркестром. И московская премьера композитора Бенджамина Эллина «Белое распятие» для альта и струнного оркестра. Он приедет и будет дирижировать этой премьерой.

Авторы, таким образом, приезжают на фестивали с готовностью?

Для любого композитора важно и ценно слышат свою музыку. Это очень ценно и для исполнителя. Когда мы говорим о барочной музыке: как правильно ее исполнять, что утеряно, какая была традиция двести лет назад – мы можем ошибаться. А вот современные авторы рядом с нами, поэтому можно сравнивать свои гипотезы, когда ты смотришь в ноты и потом сравниваешь с тем, что тебе говорит автор. Таким образом, тренируется музыкальная интуиция. Ты начинаешь понимать композиторскую логику, и это многое дает.

Расскажите про открытие фестиваля

10-го сентября у нас будет реконструкция третьей гамбовой сонаты Баха, сделанная Назаром Кожухарем. Это московский скрипач, он играет и на виоле да гамба, и на альте, основатель ансамбля «The Pocket Symphony», и вообще один из основателей аутентичного исполнительства в Москве.

Первая площадка у нас Культурный центр ДОМ. Она открыта к самым современным экспериментам, и у нас там будет современное произведение – виола да гамба с электроникой. Там будут два альта, электрогитара и виолончель английского композитора Гэвина Брайерса. Очень надеемся, что его жена и дочка будут присутствовать на московской премьере.

Потом у нас будет две параллели – старинная соната французского композитора Марена Маре, которая называется «Картина хирургической операции». Там виола да гамба играет в сопровождении комментариев. То есть, прямо изображается хирургическая операция: шелковыми путами больного привязывают к кровати, по телу больного идет дрожь, сделан надрез… Это будет озвучиваться. Потом выздоровление и т. д. Это середина XVIII-го века. Во Франции того периода в музыке было очень много интересных пьес с разными сюжетами.

И в то же время у нас будет современная параллель – сочинения Анны Поспеловой – нашего московского композитора. Её пьесу тоже можно трактовать как операцию, потому что инструменты лежат на столе, и музыканты на них играют.

Вторая половина концерта будет посвящена фолку. Начнем с Белы Бартока, а дальше будет настоящий ирландский сет. Альтистка Ирена Сопова вместе со своим молодым человеком, ирландцем Патриком Деннисом.

А второй концерт?

А второй концерт у нас в Зарядье, где мы играем первый раз и там программа будет более классическая. Помимо, Шестого Бранденбургского концерта Баха, там будет Ария из кантаты Баха для четырех альтов и голоса. Ещё будет произведение, в честь которого, собственно, назван наш фестиваль «Viola is my life». Я и Андрей Гугнин (пианист) исполним произведение Мортона Фелдмана, которое называется: «Viola in my life».

Вот такой разброс в музыке и в инструментах – от далеких прошлых веков до современности, говорит о чем? О том, что вы ещё не определились? Почему так много всего?

Это часть задумки, потому что на каждом фестивале мы показываем некий срез из всего, что существует для альта. Не все произведения могут приниматься слушателями. У нас есть одно-два радикальных сочинения, к которым не все готовы, но ведь музыка существует, а люди могут выбирать что им ближе. Может быть, их заинтересует эта радикальная музыка, может, наоборот, те, кто пришли слушать нойзовую электронику, откроют для себя что-то другое.

Получается, ваша просветительская сверхзадача – показать колоссальные возможности альта и виолы

Да. Мы не хотим идти по легкому пути и исполнять «Времена года» Вивальди. У нас фестиваль некоммерческий, сборы с билетов уходят на какие-то организационные нужды, на рекламу и т.д. В основном это делается для удовольствия самих исполнителей и интереса со стороны публики. Это такая взаимная вещь. Я считаю, что у нас играют лучшие музыканты Москвы, и мы делаем то, что нам нравится. А когда музыканты увлечены, это интересно со стороны послушать.

Сами инструменты, на которых вы играете, действительно старинные или это современная реконструкция?

У всех по-разному. Например, у меня альт старше, чем виоль д’амур. Конец XVIII-го, а виоль д’амур – конец XIX-го. Старинную виолу да гамба сейчас очень тяжело найти, это какие-то музейные редкости. Большинство играет на современных инструментах. Есть мастера, которые их делают. Вообще, найти свой инструмент – это очень важное событие для музыканта.

А вы в поисках?

У меня есть несколько инструментов, которыми я очень доволен. Но бывают музыканты, которые всю жизнь находятся в поиске.

Да, я знаю истории про мундштуки у духовиков, что они никогда не находят свой идеальный мундштук и так далее. И у вас, получается, тоже самое?

Практически. Расскажу одну историю. У любой скрипки и альта внутри есть маленькая палочка, она называется душка. Без неё звука не будет никакого. Она как бы активирует скрипку, альт, или виолу, её положение влияет на звук в определенных границах. И некоторые музыканты особенно трепетно относятся к положению этой душки и любят её двигать. Она двигается на доли миллиметра, постукивается, сравнивается. Это имеет смысл, безусловно, но некоторые иногда перебарщивают. И был один альтист, который очень любил двигать душку самостоятельно (не все решаются на такое, я, например, только к мастеру хожу). От постоянных перемещений она у него протерла кусок деки, потому что давление достаточно сильное, а дека тонкая.

На самом деле это некий поиск совершенства. Кто-то видит его в поиске положения душки. Хотя для меня лично, он лежит в какой-то музыкальной плоскости.

Вы видите разницу в подходе к музыке барочных композиторов и современных? Есть ли возможность как-то их сравнивать?

Большинство барочных композиторов были прекрасными исполнителями. И в эпоху барокко исполнение и композиция ещё не полностью разошлись в отдельные профессии. Но уже где-то к XIX веку произошло разделение труда, и композиторы стали композиторами, а исполнители исполнителями. Безусловно, Шопен, Шуман, Брамс, были прекрасные музыканты. Но уже Вагнер, например, не был исполнителем в концертном смысле. Это привело к усложнению музыки, потому что композиторы стали посвящать всё свое время именно композиции. Мне кажется в результате этого процесса пострадали больше всего исполнители, потому они потеряли базовое знание как строится музыка.

Сочинение музыки для них стало совершенно загадочным, сверхъестественным процессом. И это сказывается на понимании музыки. Если пианисты еще имеют под руками всю партитуру, то исполнитель, у которого одноголосный инструмент, часто не понимает, как строится все произведение.

Всегда ли исполнитель должен отталкиваться от задач композитора? И стремиться с ним проконсультироваться, если есть такая возможность?

Мне кажется, если исполнителя не интересует мнение композитора, то это говорит о его чрезвычайной самоуверенности. Как бы ни был гениален исполнитель, если он играет всё время только свои идеи – всё, что он делает, будет только его миром. Но мне как слушателю, интереснее погружаться в разные миры, потому что у каждого композитора своя вселенная, и это гораздо интереснее.

Иногда бывает интересно послушать какую-то яркую интерпретацию, в которой всё переделано с ног на голову: это позволяет взглянуть по-новому, освежить взгляд, но иногда чувствуется, что это сделано просто потому, что модно, чтобы просто привлечь внимание. И когда вдруг кто-то ставит совершенно классическую постановку, при этом сохраняя какую-то невероятную живость, юмор это воспринимается как некий авангард.

Как вы объясняете сегодняшний интерес к барокко? Почему, несмотря на то, что произведения этой эпохи исполнялись и в XX веке, расцвет этого явления мы наблюдаем именно сейчас?

Во многом это связано с психологией. В эпоху барокко было написано много прикладной музыки – для приемов, для танцев, для церкви. У Генделя, например, есть музыка на воде, музыка фейерверков.

А в XIX-м веке фигура композитора стала более сакральной, монументальной. Увеличивались размеры произведений. Например, в барочных произведениях соната в пределах 10-15 минут, 3-4 части. В то же время, романтическая соната для фортепиано – это уже 20-30 минут, квартеты достаточно большие, а симфония — это вообще целое отделение – 40 минут или больше.

В XX-м веке во всех смыслах произошло ускорение, благодаря развитию средств связи, мобильности, транспорта и т.д. И сейчас многим слушателям тяжело прослушать 9-ю – часовую – симфонию Бетховена, это можно сделать, только придя в зал. А барочное произведение небольшой длинны по 3 минуты, это фактически формат радио. Это оказалось востребованным: люди могут слушать барочную музыку прямо в автомобиле.

Удивительно, что столько веков прошло, и мы вернулись к этой психологии! Любопытная логика истории. Спасибо вам большое!

фото: Григорий Соловьев