Премьера спектакля Дмитрия Крымова прошла на сцене МХТ им. Чехова.
Спектакль «Сережа» по роману Л. Н. Толстого «Анна Каренина» мог быть поставлен на другой сцене. Что было бы несправедливо. Но вмешалось провидение. Где же еще, как не в Камергерском разматывать тугой клубок этой истории? Слышите голоса великих мхатовцев: Аллы Тарасовой, Николая Хмелева, Марка Прудкина, сыгравших в «Анне Карениной» 80 лет назад?
И здесь нет никакой мистики. На сцене – вокзальный вестибюль, и там молодые люди в форменных костюмах натирают полы. Один из полотеров включил магнитофонную запись, что-то вроде передачи «Театр у микрофона». А в это время по проходу зрительного зала пробирается Анна Каренина (Мария Смольникова). Ей надо на поезд до Москвы. Маленькая женщина с большим чемоданом поднимается (а можно сказать «встает») на скользкую сцену (она же путь), падает и почти скатывается в суфлерскую будку – под паровоз. Суфлерская будка на основной сцене МХТ, говорят, сохранилась еще со времен строительства театра. А стало быть, из нее-то и шептали реплики мхатовским старикам. Вот толстовская история про Анну и закончена. Начинается другая – крымовская: Женщина выбирается из будки и как-то приспосабливается к жизни.
Анна скользит к вагону, устраивается в купе, знакомится с графиней Вронской (Ольга Воронина). И всю дорогу дамы, как написано у Толстого, говорят о сыновьях: «Да, мы все время с графиней говорили, я о своем, она о своем сыне». Анна – про Сережу. Спектакль же так и называется – «Сережа». Но вы зря думаете, что он про мальчика, то есть, конечно, и про него тоже. Но с очень оригинальной подачей.
Персонаж по имени Сережа – одна из самых больших интриг и находок Дмитрия Крымова. Вторая по значимости – концовка спектакля, после которой и задумываешься, а про что все это? «Захлопнув» роман Толстого в 10 минутах от финала, Крымов обращается к другому произведению – роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», точнее к небольшому отрывку из 33 главы. Мать лейтенанта Толи Шапошникова (все та же Мария Смольникова) – в шубе из 40-х годов прошлого века на голове шарф, несуразно завязанный под подбородком, – приехав к раненному сыну в госпиталь, не застает его живым, идет на могилу и там: «Она говорила с сыном, вспоминала подробности его прошедшей жизни, и эти воспоминания, существовавшие лишь в ее сознании, заполняли пространство детским голосом, слезами, шелестом книг с картинками…, мельканием мальчишеского лица, плеч и груди»… На этом цитата обрывается. В последние минуты спектакля актриса читает с листа текст «Вопросы», написанный Львом Рубинштейном специально для этой постановки: «Что смешалось в доме? Если смешалось, то что? У кого в доме все смешалось? Как счастливы все счастливые семьи?» и т.п.
На вопрос журналистов, что же означает такой конец, Дмитрий Крымов ответил: «Анна пропустила сына. А потом его убили, это же ведь его убили! И она такая, как растерянная учительница, остается со своими глупыми вопросами из учебника».
В спектакле Сережа растет на детской половине дома в окружении нянек и гувернанток, играет, делает уроки и не произносит ни слова. Чем ближе развязка, тем чаще мальчик появляется на сцене. Анна, теряющая почву под ногами, иногда вспоминает о сыне, ночью подходит к его кроватке, говорит нежные слова. Ребенок не слышит, он спит. А внезапно проснувшись, оказывается взрослым лейтенантом Шапошниковым.
Где был бы российский постмодернизм, если бы не русская классическая литература? Откуда бы черпался материал для новых трактовок, если бы не пыльные томики из родительских библиотек? Дмитрий Крымов – читатель внимательный, но смелый и себе на уме. Из межстрочного пространства, междометий и многоточий двух огромных повествований он берет только то, что требуется и наполняет совершенно новым содержанием, сохранив при этом сюжет. Точки старта и финиш не меняются, а маршрут другой. И все, что мы видим в пути, завораживает. Перечень театральных приемов, использованных режиссером, впечатляет – хореография (Олег Глушков), видеопроекция (Илья Старилов), цирковые фокусы (Михаил Цителашвили). И все это скреплено сценографией Марии Трегубовой и озвучено Козьмой Бодровым.
У каждого персонажа – своя «азбука Морзе». Анна и мать Вронского (одним словом – женщины) все время говорят, говорят, говорят. И по большей части совсем не то, что написал Толстой. Вронская – про глистов у маленького Алексея, Анна – как тюркский акын или славянский вещий Боян, комментирует каждое свое движение. Хочется подсмотреть, как вообще пишутся подобные монологи, как потом они заучиваются артистами, пропускаются через себя, чтобы звучать так органично. У Каренина (Анатолий Белый) слов меньше, все больше паузы, позы, жесты. Удел героя-любовника Вронского (Виктор Хориняк) – пантомима.
Толстого обвиняли в том, что он отказывает женщинам в свободе выбора. Анна, не выполнившая материнский долг, гибнет. Крымов продолжает мысль писателя и показывает, что гибнет не только мать, но и ребенок, о котором забыли. А не сексизм ли это, товарищи! И неужели только ради этой простой домостроевской мысли поставлен сложный и трудоемкий спектакль?
А что, если, так оно и есть? Когда журналисты, все еще пребывающие под впечатлением от спектакля, спросили Дмитрия Крымова для кого он ставит спектакли: для себя, для публики или для Господа Бога, режиссер ответил: «Это мой разговор с Богом, но в присутствии публики. Растерянность и понимание, что не все должно иметь ответы, – прекрасное качество, которому надо разрешить быть».
Создатели постановки обрушивают на нас такой водопад прекрасных мгновений, которые совсем не хочется анализировать – делить, извлекать корень, смотреть, что в остатке. Эстетическое наслаждение льется в наши души полноводной рекой, погружая в гипнотическое состояние удовольствия, из которого еще надо суметь вернуться в реальность.
Людмила Привизенцева, фото Илья Золкин
