Этот разговор состоялся в декабре 2010 г. и был опубликован в газете «Новые известия». О том, как родилась традиция его личных декабрьских вечеров, о том, почему все разговоры сегодня напоминают передачу «Суд времени», и о своем фирменном рецепте «здорового образа жизни».
Перефразируя цитату из рязановского фильма, Михаил Жванецкий говорил: «У нас с друзьями есть такая традиция: перед Новым годом мы идем в… Концертный зал Чайковского, чтобы послушать что-то новенькое и освежить в памяти что-то старенькое». Многие годы перед Рождеством Михаил Михайлович давал несколько вечеров в зале им. Чайковского. Два отделения минут по сорок, антракт. В перерыве и после концерта писатель спускался в комнату за сценой, где его ждал помощник и близкие. «Ну давайте, говорите, как я восхитителен в этот раз!», – шутил Жванецкий. Он редко давал интервью. И вообще «добраться» до сатирика было сложно: многолетний помощник и директор Олег Сташкевич твердо держал оборону. Но даже с теми, кто ее прорвал, Жванецкий разговаривал накоротке и на вопросы отвечал цитатами из своих сочинений. Но случались и исключения.
Зачем вам самому нужны эти декабрьские выступления?
Чтобы что-то написать, много времени не надо: пишешь очень быстро. Буквально за два часа я могу написать несколько предложений. А чтобы найти нужную интонацию – уходят годы. На концертах я на живых людях все испытываю, накатываю. Для этого московская публика особенно подходит. Я не читаю по памяти, написал и забыл. А потом уже на концерте читаю, как в первый раз, и узнаю много новых смыслов, мыслей. Из-за этого мне каждый раз приходится вчитываться. Я иногда думаю, когда не смогу писать – пойду в артисты. Ведь любое чтение надо украсить какими-то средствами, чтобы зрителю было интереснее. А если не интересно, то зал пустеет. И как ты будешь один на сцене? Кто-то нужен еще: шутить одному невозможно.
Вам ли думать о пустых залах?
Вот сегодня перед концертом поймал себя на том, что волнуюсь. И подумал, а что это, собственно, я волнуюсь, как перед приходом поезда в ожидании на перроне: придет не придет. Я уже ведь давно сам – поезд. Это меня должны ждать и волноваться, придет или не придет. А я волнуюсь.
В общем, мне нравится жить в нашей стране, хотя и не очень.
А когда это волнение проходит?
Я выхожу на сцену и начинаю осваиваться: читаю одно за другим, смотрю, какая реакция. Вот после того, как я освоюсь, можно и поговорить свободно. Зрители, которые собрались на вечер в преддверии новогодних праздников, производят обычно отличное впечатление. Я им так и сказал: «Мне очень приятно, что все вы сегодня здесь». Как поет Митяев: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». У меня и майка такая есть: надпись и на спине, и на груди, как ни повернусь – все видят эту фразу. В общем, собралась наиприятнейшая аудитория. Я даже удивился, как эти люди нашли друг друга? Такое впечатление, что они все знакомы, созвонились и пришли на мое выступление. Мне страшно приятно, когда мой юмор так понимают. Ведь что такое чувство юмора? Это – сказать, не договорив, и понять, не дослушав.
Всегда ли вы спрашиваете у близких и друзей, побывавших на вечере: «Как я сегодня?» или «Не кажется ли вам, что я сегодня особенно был в ударе?»
Встреча глаза в глаза с друзьями после концерта – это очень напряженная минута. Я всегда кричу: «Не надо, чтобы я спрашивал. Не ставьте меня в глупейшее положение – говорите сразу. Откуда я знаю, почему ты улыбаешься: может, давно не виделись. Что ты молчишь?! Целуй и сразу говори – гениально!». Все начинают смеяться, расслабляются. Я всегда чувствую, как прошел вечер, но слова как-то надежнее.
Я занимал очередь, мама приносила мне поесть, потом я ей. Кто-то учил английский, кто-то читал. Стоишь долго, движение один метр в пять минут. Сколько всего мы прочли в очереди.
Все ваши произведения – это рассказ о том, как было и как стало, почему стало так, а не иначе и как теперь из этого выбираться?
Все пишут и говорят сами о себе, поэтому и мне приходится писать о себе. Я пишу всегда о себе, а дальше – как получится. И читаю новое – иду на большой риск. И ужасно пугаюсь, когда в зале тишина наступает. Думаю: «А что вы так затихли, полная тишина, один я беснуюсь на сцене, шучу или не шучу». Один тип в Одессе решил переплыть море на веслах. Взял мой пятитомник – один в шлюпке на веслах. Я думал, вернется – благодарить будет. Вернул с проклятиями – ему не смешно. «Я-то думал, – говорит – там смешно, а там так грустно. Я гребу, мне грустно, читаю книги – и там грустно». Я говорю: «Не надо было брать, надо было тут разобраться». А что делать, если все наши сегодняшние разговоры – о Ленине, Сталине, жизни до войны, после войны – все они напоминают передачи типа «Суда времени» и похожи на ситуацию в больнице, где составляют историю болезни покойника. Цитирую из своей же миниатюры. История болезни пишется после смерти, патологоанатом вскрыл, поставил диагноз, и уже, согласно этому диагнозу, пишется история болезни. И назначают лечение покойника задним числом уже очень точное, эффективное с использованием сегодняшних антибиотиков и прочих современных средств. И становится уже непонятно, как человек умер при такой заботе? Он явно шел на выздоровление. Ему становилось все лучше и лучше. И было уже так хорошо, что, если бы не эти случайные, несовместимые с жизнью детство, юность и старость, он бы был здоров.
Здоровьем нации озабочено правительство в лице государства или государство в лице правительства – в общем, в лице озабоченность здоровьем нации. Мы видели недавно это лицо. Оно отвечало на наши вопросы.
Для того чтобы понять, о чем это написано, надо прожить детство, юность и старость в этой стране…
Об этом я тоже писал. Меня недавно спросил очень молодой человек: «Что такое очередь?» Я говорю, это – первое свободное построение советских людей в затылок друг к другу. Совершенно добровольное и по своим законам. Первый – это тот, который абсолютно осведомлен и раньше всех прибежал, последний – он всюду последний и всюду ничего не получает. Большую роль играла память: ты меня запомнишь, я отойду. Если ты не можешь запомнить, то чего стоишь тут? Мы столько времени проводили в очередях, и всегда там можно было найти нас. Я занимал очередь, мама приносила мне поесть, потом я ей. Кто-то учил английский, кто-то читал. Стоишь долго, движение один метр в пять минут. Сколько всего мы прочли в очереди. То же самое – на работе, заходит начальник, ты книжку животом закрываешь, заходишь ты к нему – он закрывает. И не только книжку, там и водочка была, и оттуда запах изумительный... Удивительно, но все это вспоминаешь с удовольствием.
В этом году все обсуждали важные законы: о полиции, об образовании и другие. А как вы относитесь к грядущим новшествам?
Я и про это думал. И вот что скажу. Пусть милиция-полиция раскрывает хотя бы те преступления, которые она сама совершает. Сейчас еще много говорят о здоровом образе жизни, о новом качестве жизни. А какое может быть новое качество, если жизнь – это износ организма через удовольствие? Физкультура продлевает жизнь человека на пять лет, но эти пять лет нужно провести в спортзале. Но как сказал мой друг Шура: «Уж лучше в спортзале, чем в гробу». Здоровьем нации озабочено правительство в лице государства или государство в лице правительства – в общем, в лице озабоченность здоровьем нации. Мы видели недавно это лицо. Оно отвечало на наши вопросы. Хотя при таком уличном движении все равно, здоров ты или нет. Я тоже думаю о здоровом образе жизни. Он у меня свой: я приезжаю по ночам, уезжаю по ночам. Мой здоровый образ жизни – это тарелка борща в пять утра с мускатным шампанским. Хорошо макать тульский пряник в бычки в томате. Люблю поставить на плиту большую сковородку, туда подсолнечного масла, потом сливочного, потом крошить тоненько картошку, колбаску – все, что есть в доме. Очень важно посолить, а чтобы точно посолить, надо запивать шампанским из кружки, очень важно пить шампанское из кружки. Из бокала нельзя – это понты. Как трюфеля. Беру батон, режу его пополам параллельно полу и мажу маслом, потом щучьей икрой, можно мазать вареньем, повидлом – это абсолютно неважно для здорового образа жизни. Вот этот батон вдвигаешь в себя. Порядок такой, глоток шампанского, откусываешь бутерброд, потом ложкой, лучше деревянной, берешь из сковородки – вилкой есть нельзя. Потом жирными руками берешь пульт от телевизора и включаешь что-то полуголое, эмтивишное. Сытыми, тупыми глазами смотришь на это, такими же, как и оно на тебя. Потом вспоминаешь, что ты пьешь один. А как еще может быть, если пьешь в шесть часов утра. И вспоминаешь, что есть друг Шура, и у него сейчас шесть часов вечера. Мы с ним уже давно договорились. Я ему звоню, и у нас есть тост «Так выпьем за то, чтобы слова: “Господи, забери меня отсюда”, – мы не выкрикнули одновременно». В общем, мне нравится жить в нашей стране, хотя и не очень.
О чем труднее всего писать?
О чем труднее – не знаю. Могу сказать – о чем легче. Мне – о женщинах. Если бы не было женщин, о ком бы я писал?! Это такие существа. Мало у кого из великих наших поэтов и писателей есть образы женщин. Вот у Пушкина есть, а у Володи Высоцкого нет – не нахожу, у Окуджавы тоже нет. Описать женское мышление может только великой писатель, тот, кто написал «Мадам Бовари», «Анну Каренину». Описать женщину изнутри – это почти невозможно. Опираясь на свои слабости, она становится такой сильной, изворотливой. И ты, несмотря на весь свой ум и опыт, не понимаешь – она тебя любит или видит в тебе отца своего ребенка.
Каким для вас и нас может стать наступающий год?
Как мне сказал один таможенник: «Я у себя выпить не нашел, давайте искать у вас». Я ему сказал, что предсказываю будущее, ненадолго, минут на 15-20. В смысле, выпьем обязательно.
