Проект творческой группы «Театральная Касталия: Человек играющий – Волшебный Мир и Божественная Среда» под названием «Несуществующие главы романа «Идиот», состоит из двух спектаклей: «Ветеран» и «Идиот». Несмотря на то, что премьеры обоих прошли в начале года, ЗондНовости не видит причин отказать себе в отзыве. Немирович-Данченко как-то сетовал на то, что театральные критики привыкли работать исключительно с премьерами, преждевременно забивая ростки прекрасного. Дайте, мол, обсохнуть глине, застыть железу, затянуться рубцам и пр., тогда и пишите свои едкие статейки. Трагический выбор между репортерством и аналитикой… Внемлем же справедливому совету столетней давности!
- что обращает на себя внимание, при в ходе в здание театра на Беговой – как ни странно, – стук собственных каблуков (даже если ты, вдруг, в кроссовках). Потому, что тишина экстраординарная. Чистое, скромное, советское фойе с колоннами; легкий джазок наигрывает из динамика; четыре человека, не считая гардеробщика, девушки-билетерши и еще кого-то их персонала, сидят за пустыми столиками в ожидании первого звонка (буфет не работает). В зале, говорят, прохладно, поэтому у гардеробщика как бы и нет работы… Это вам не «Маяковка» в день премьеры! А вот и звонок. Проходим в зал – из темноты последнего ряда, т.е. с четвертой скамейки от сцены – как-то зловеще глядит режиссер KLIM, сидящий перед штативом с камерой. Прямо храмовая тишина!, боишься лишний раз вытянуть ноги.
Приподнятый помост сцены затянут снизу полиэтиленом, сквозь муть которого тускло светят два фонаря. Из щелей на сцене мерно просачивается дым, и все в тумане. В разных плоскостях висят зеркала. Где-то в этой мгле лежит на сцене холщовый сверток. Лишний свет гаснет – начинается действо. С музыки. Точнее с шумов. Едет поезд: самый медитативный в мире звук. Атмосферу забытья усиливает какая-то щемящая украинская песня о несчастной крестьянской любви, и все тонет в испарениях славянского «sodade»[1]. Ритм спектакля не меняется все последующие четыре часа…
Сверток медленно оживает – это и есть актер – Степан Мощенко, погруженный в незатянутую смирительную рубашку. Его задача, поставленная КLIMом и Андреем Випулисом – не играть, а существовать на сцене, пытаясь стать частью сценографической фактуры. Восемьдесят процентов времени актер молчит, щедро наделяя пуазы статуарной многозначительностью или задумчивым вышагиванием. К его услугам: табурет, лежанка с матрацем, нечто вроде коридорчика слева…но реальную геометрию действия определяют не вещи, а свет. Чего только не отыскали световики, играя на всевозможных сочетаниях лучей, теней, зеркал и человека в смирительной рубашке. Несомненно, подобная живая сценография – самое подходящее решение для представления, чей жанр можно было бы определить, как пост-литературное моно-размышление. Но свет в одиночку не может вынести на себе весь этот бесконечный спектакль.
Текст в театральной философии Клима занимает принципиальное место. Он написал их великое множество. Всегда пророчески-дерзкие, стремительные, полисемантические, как абсурдистский стих, они все ориентированы на его же – Клима – театр. Среди них, добрую половину занимают интерпретации классической литературы. К «Идиоту» Клим обращается не раз, какое-то время назад, в Школе Драматического Искусства шел спектакль «Аглая», по написанной им пьесе. Также как и в случае с «Несуществующими главами», субъект данного опуса – героиня, вынесенная за скобки произведения Достоевского. Логика трагичного (ибо речь идет именно о трагедии) и там, и здесь тождественны. Клим наблюдает человеческую сущность, жестокой писательской волей реализовавшуюся в качестве персонажа, и, по этой же причине, онтологически и психологически не совместимую с жизнью. Укрупняя фокус первоисточника до монолога, Клим наблюдает этих бедных одиночек, оставшихся без призора литературной формы. Потому, и новые версии текстов и спектакли так формалистичны, что их внешняя, графически-скульптурная сторона контрастно подчеркивает внутреннюю разорванность всех живых связей персонажа и его иллюзорного мира. Клим снова воскрешает эти полые оболочки, в ином измерении бывшие средоточием страстей и характерности, а на искусственных подмостках ставшие антропоморфными рефлексиями, фантомами, вопрошающими немотствующую темноту маленького зала.
Вот и Фердыщенко из «Ветерана», безвольно перемещается вслед за очередным лучом, который диктует ему место на сцене, столь же красивое, сколь и бессмысленное, как и предыдущее. Посидит немой эмблемой, встанет на табурет чтобы дотянуться до наушников, висящих с потолка, чем остро напоминает висельника. Вслух рассуждает о том, что роду ему написано быть Фердыщенкой – злая насмешка над реальным богатством его личности.
Скажем честно, романный Фердыщенко располагает к себе куда больше, чем его сценическое продолжение.
Странная вещь, но текст в спектакле становится театральной условностью (нельзя же все 4 часа молчать, даже не танцуя!). Его смысловая глубина, при отсутствии внятных человеческих жестов и пластического развития, фактически исчерпывается в какие-то первые двадцать минут. Он – всего лишь еще один станок для игры. Но в таком случае, владеть им нужно, как минимум, виртуозно. В исполнении же Степана Мощенко, словесная роль воспринимается такой же дряблой, как и длинные зашитые рукава его смирительной рубашки.
Не случайно Клим в своих спектаклях определят себя как тренера, а не режиссера – в этом слышится творческая честность. Актер должен сам заполнять собой это рафинированное пространство, отмеряя длинноты пауз, громкость голоса, интонации и даже оттенки взгляда – т.е. все, что помимо заранее обговоренных мизансцен. Иногда кажется, что Степан Мощенко как будто сам недоумевает, что он тут делает и боится играть в эту странную игру. Ощущения, что созерцаешь «божественную марионетку», как гласит проспект, нет и в помине.
То ли тренеры не дотренировали, то ли актер не проникся до конца задачей… Каковая предполагалась роль зрителя во всем этом?.. Какое ему дело до потерянности несуществующего Фердыщенко, тем более, что где-то он уже много раз встречал подобные творческие пост-вымыслы, раз пришел на Клима?.. Чему сострадать, или это вообще не про катарсис?.. Под занавес, персонаж записывает на графитовой поверхности поставленной на попа лежанки слова: «Кто я?»: означает ли, что и зритель должен приобщиться к аналогичному размышлению? Если при этом он будет обречен на нечто подобное вот такому фердыщенскому бытию, то – благодарю покорно…
Закономерный итог – редкостная даже для современного бесконфликтного театра – скука, не метафизическая, а самая что ни на есть, когда больше следишь за тем, как бы не стать причиной случайных шумов, чем за перипетиями действия. И безумно жаль всю команду – и тренеров, и актера, и световиков, и концепцию, когда четыре истомившихся хлопка, раздающихся на финальном поклоне, кажутся вполне заслуженным вознаграждением…
С другой стороны, в проекте под титлом «Касталия[2]», в принципе, не может быть опусов, рассчитанных на топу зевак, и театру Клима нечего доказывать свою состоятельность. Ну, не вышло на этот раз… Парадоксально, что такого рода умозрительный, элитарный театр возвращает давно утерянное театральное свойство: когда актеры были по сути единственной творческой дефиницией спектакля, а его успех зависел исключительно от их сиюминутного настроя. Тогда газетчикам было достаточно рабочего «г-жа NN была вчера хороша в роли NN»… Не совсем наш случай, но спасибо за попытку.
[1] «слово, встречающееся в креольском, португальском и испанском языках, и не имеющее аналогов во французском, английском и русском; смесь ностальгии, меланхолии и нежности, где ностальгия – своего рода чувство утраты настоящего. Иными словами, любовь, только возникнув, осознает свою конечность и смертность и ностальгирует по себе самой нынешней, такой прекрасной...»
[2] Утопическая страна ученых из романа Г. Гессе «Игра в бисер»
