Вера Набокова (Слоним), жена, муза и верный помощник великого русско-американского романиста XX века. Впервые под одной обложкой вышли писма Владимира Набокова к жене. Литературный критик Татьяна Злыгостева, специально для Zонд.
Вкусно ел, беспокоился об одежде, беззаветно любил и заботился о деньгах
«Золотоголосый мой ангел (не могу отвыкнуть от этих обращений)» – 10 апреля 1970 года
О Набокове ходит множество легенд, не то, что в кругу обычных читателей, но даже среди филологов: не умел пользоваться телефоном, решения многих практических вопросов сваливал на жену, да и Лолита, мол – это вам не просто так. И сама Вера как будто бы была выбрана в качестве спутницы жизни лишь потому, что являлась полной противоположностью всего так сильно ненавидимого Набоковым в женщинах – всего избыточного (в том числе и телесно), нескромного, "шарлоттиного" – незабываемое, мокрое и вульгарное «уотерпруф» не могло бы сорваться с этих интеллигентных, благородных губ.
Вера-помощница, Вера Незаменимая, элегантная тонкая тень писателя, так хорошо вписывающаяся в излюбленную и общепринятую концепцию, что за любым хоть сколько-нибудь значимым художником, писателем, архитектором или ученым обязательно стоит такая хрупкая тень женщины, взвалившей на себя все мирские заботы.
Письма Владимира Набокова к жене, недавно опубликованные издательством «Азбука-Аттикус», если не полностью снимают все обвинения (желчный, недобрый к людям, нерасторопный в быту сноб) с писателя, то, по крайней мере, указывают на некоторую несостоятельность многих из них.
Любовь и Вера
Удивительно, но Набоков, столь часто упрекаемый в эгоцентризме, зацикленности на прошлом и женских образах, в нем укорененных, похоже, в самом деле самозабвенно любил свою жену. И любил вовсе не такой любовью, которую слегка отстраненно и немного высокомерно описал в романе «Дар». В «Даре» – «И не только Зина была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой, но оба они, образуя одну тень, были созданы по мерке чего-то не совсем понятного, но дивного и благожелательного, бессменно окружавшего их». (Заметим – «остроумно и изящно».) В реальности: «Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой – со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями?...я клянусь, что так, как я люблю тебя, мне никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез – и с таким чувством сияния». – 8 ноября 1923 года.
В самом начале отношений Набоков писал Вере очень часто, и часто же упрекал ее в отсутствии ответа на его эпистолярные старания: чуть ли не в каждом тексте – рассказ о том, как он ждал письмеца, но не дождался. Рассказ то веселый, а то уже и с налетом сарказма, впрочем, несильного. Иногда его мольбы и терзания, тоска по проведенным вместе дням доходят в стилистическом плане (но мы же понимаем, как сильно сплетены вместе у Набокова стилистика и эмоции – почти как у Бродского его эстетика и этика) до одного из самых душераздирающих моментов «Лолиты»: «Иногда... Ну-ка пожалуйста, сколько именно раз, товарищ? Можете ли вы припомнить четыре, пять или больше таких случаев? Или же ни одно человеческое сердце не вынесло бы свыше двух-трех раз? Иногда…, в то время, как Лолита расхлябанно готовила заданный урок, … я сбрасывал с себя все цепи педагогической сдержанности, отметал все наши ссоры, забывал все свое мужское самолюбие – и буквально на четвереньках подползал к твоему креслу, моя Лолита!»
Кроме того, Владимир Владимирович заботился о жене, волновался за нее, – когда Вера приболела и отправилась, как было тогда модно, поправить здоровье в горы, он настойчиво и несколько суетливо советовал ей переехать то в один, то в другой – в надежде, что какой-то из них будет лучшим и в самом деле поправит здоровье будущей жены. Также в письмах фигурирует некое теплое пальто, которое он непременно отправит ей, и различные исполненные мелкие Верины поручения и т.п.
С рождением сына письма наполняются особой нежностью – «Дорогая моя любовь, получил твое письмо, с вихревым следом его лапки..», «на улице или среди разговора – прямо пронзает мысль о тебе и о мальчике (вообще, когда я думаю о нем, то это какое-то райское таяние внутри души)».
С годами письма к жене, конечно же, становятся более редкими и более деловыми – когда супруги перестали расставаться из-за тех или иных неблагоприятных обстоятельств, то поводы для написания писем во время поездок, конечно, изменились, неизменным остался тон обращений к супруге – вот, к примеру, один только семидесятый год: «Здравствуй, мой ангел!», «Любовь моя, вчера было безоблачно…», «Душеньке моей. Сорок-шесть летней», «Мой анджело», «Моя любовь»…
Набоков и вещи (в том числе – съедобные)
На удивление, письма Набокова пестрят подробностями, которые из соображений эстетических в книги попадали редко, а если и попадали, то – как тот кусочек миндального мыльца в кармане или зеркальный шкап, выносимый из подъезда дома – в качестве символических деталей, но не вещей-самих-по-себе; вещей, которым можно радоваться (кроме, пожалуй, Лолитиного случая, но тут наслаждение вещами все-таки было отдано целиком и полностью во власть маленькой героини, герой же наслаждался вещами иными). В тоне довольно спокойном и, пожалуй, даже слегка мещанском писатель постоянно рассказывает жене, во что он был одет (особый акцент на брюках), какова была ткань и цвет его одежды. Повествует об обстановке комнат, о том, что задержали с пересылкой мебели, и что лампы уже приехали, и бумага, и пишущая ручка – на месте. Места, где он останавливается, чаще всего – уютные и не раздражающие: «гостиница очень приятная и тихая». До определенного периода, пока переписку Набокова с женой не поглотили бесконечные практические заботы (переезды, паспорта – близились трудные для Европы времена, а также волнения о публикации и судьбе книг), в ней – изобилие еды: что давали в тех или иных пансионах на обед, завтрак и ужин, бесконечное перечисление рациона – с каким-то даже маниакальным упрямством. Но чаще всего едой оставался доволен: «чай и гренки с мармеладом», «большая яичница и ветчина», «а к ужину, кроме мясиков, было три сладеньких пирожка – макаронистые, сверху поджаренные и присыпанные сахаром (и преневкусные)» – редкий случай недовольства.
Финансы, работа и отношения с людьми
Один из критиков замечает, что, судя по письмам, Набоков больше купался и прогуливался, чем занимался с учениками, но подобное ощущение возникает только оттого, что он не описывает подробно тягостных и неприятных для него занятий. Но фразы о том, что то или иное событие произошло до или после занятий, или что он направлялся к ученику или собирался, или занятия отменили – таких маркеров постоянной и прескучной для Набокова деятельности в письмах предостаточно. Впрочем, как предостаточно финансовых волнений и тревог – не абстрактных, а совершенно конкретных подсчетов количества денег, которых хватит, а чаще всего – совершенно не хватит. «Деньжата у нас, к сожалению, не водятся. В наших карманах сейчас семьдесят три фенига…3) Анюте мы только должны старые 29 мар. Завтра займем до пятнадцатого 50»
Конечно, со временем, эти заботы сменяются заботами об издательских делах, рассказами о звонках редакторов из Бостона и описаниями поездок – уже в качестве профессора и лектора.
Кстати, не только образ витающего в облаках творца дает небольшую трещинку – образ сноба и едкого мизантропа – тоже. В рассказах жене о разных встречах и разговорах с другими, конечно, же иногда проскакивает привычная нам набоковская желчь, но все же больше другого тона, мягкого, нежного или попросту спокойного: «Анюта была в голубом платье, порвавшемся между лопаткой и подмышкой…К девяти пошел к Татариновым, – народу там не было, очень мило побеседовали», «Сергей и Анна очень к нему добры…Какая прелесть маленький Ники! Я не мог от него оторваться»., «Видел девочку Иринину, – темноволосенькая, в огромной розовой коляске». И т.п., и т.д.
И, наконец, тот Набоков, ради которого вы и прочтете эту книжку
Да, вне всякого сомнения, кроме всего вышеописанного, в письмах вы найдете то, чего вам так недоставало, – поскольку все романы уже зачитаны до дыр и новых откровений больше не будет.
Но здесь, на этих страницах, не предназначенных ни для чьих, кроме Вериных, глаз, открываются все те же набоковские миры. И «ужасное, вековое всхлипывание ослика», и «удивительный леденцовый запах «чайной оливы» – все это в синеве крымского лета, – и уйма бабочек».
И фонари, которые будут освещать косыми своими лучами синий снег, и собор цвета сырой земляники с разноцветными стеклами и личиками святых, и ужасная ночь, когда в страшной тоске представляешь себе, как мается где-то потерянное почтой письмо, и ряды тополей вдоль реки, за которой – обработанные поля: «зеленые, бирюзовые, бурые…».
И тоска по России, и образы из живой, настоящей жизни, но будто сошедшие со страниц романов – от «Машеньки» до «Защиты Лужина», и волнение (то самое, из «Дара») о плохих, в сущности, стихах:
В снегах полуночной пустыни
мне снилась матерь всех берез,
и кто-то – движущийся иней –
к ней тихо шел и что-то нес..
