27 сентября в прокат вышел новый фильм сценариста "Аритмии" Натальи Мещаниновой.
Наталья Мещанинова – без сомнения, герой этого года, если не сказать нашего времени. «Аритмия», послужившая для неё трамплином в мир хедлайнеров российского кино , не просто стала событием в пространстве нашего (обратимся к неискоренимым стереотипам) киношного безрыбья, она проложила дорогу надежде. На что?.. как минимум, на появление подобных фильмов в скорейшем будущем и продолжение громкой карьеры Мещаниновой. И то, и другое не заставило себя ждать. Второй подряд фильм Мещаниновой взял гран-при последнего Кинотавра.
Справедливости ради, говоря о «Сердце мира», стоит иметь в виду авторский тандем: Борис Хлебников (режиссер «Аритмии») выступил соавтором сценария. И его влияние на новую картину очевидно, отчего избежать сравнения трудно. «Аритмия» и «Сердце мира» связаны, как две части ещё не оконченной трилогии. Кто знает, возможно, какой-нибудь «сердечной трилогии»? Даже одно то, что сюжеты обеих картин косвенно обязаны российскому законодательству (законам о скорой помощи и контактной притравке) позволяет в них видеть единую природу творческого намерения. И «Аритмия», и «Сердце мира», хоть и не являются продуктами остросоциального искусства, тем не менее, исходят из так называемой «правды жизни», создавая эстетизм на почве презренных будней. Успех двух фильмов как будто свидетельствует о том, что кино о простых (маленьких?) людях и простых историях становится востребованным.
Решив трансформировать врача скорой помощи в ветеринара, авторы явно намеревались развить тему человека, стоящего на страже самой жизни. Протагонист «Сердца мира» – снова странноватый врачеватель, лечащий в силу подкожного чувства долга, за которое он держится как за единственный смысл своей жизни, но при этом с трудом вписывающийся в социум. Но, если в «Аритмии» в сюжетном фокусе находились отношения героя с женой (что делало историю во многом камерной), то в «Сердце мира», иная природа героя становится самостоятельной нравственной темой. Наталья Мещанинова исследует феномен человека-зверя.
Поэтому круг драматургических увязок в «Сердце мира» по сравнению с «Аритмией» значительно шире. Вместо разводящейся пары, здесь – некое подобие недооформленной семьи, с матерью одиночкой (сын Ваня), её родителями и молодым ветеринаром Егором, живущими в замкнутом мирке притравочной станции, наполненной всяким домашним и диким зверьем. Ухаживая за «тварью», они сами притираются друг к другу, руководствуясь разными инстинктами, представлениями о ценности жизни и праве на другого.
Краеугольный камень истории – Егор. Со всех сторон на него напирает любовь, готовая выплеснуться из недр простой русской тоски. Сделай он шаг навстречу – он и муж, и отец, и зять, и сын. «Притягательность» Егора, заключена не столько в его незаменимости как работника, без коего полетит к чертям весь сложный организм притравочной станции (и притравочной семьи), сколько в том, что он и есть бескорыстно-щедрое сердце мира. Но он всего сторонится, живет у себя во флигельке, обществу людей предпочитает одинокие прогулки с раненной собакой Белкой, которой достается вся его ласка.
У Егора душа домашнего пса, бесконечно верного, но знающего свое место (пока не позовут) и при этом неразборчивого в средствах, когда речь идет о защите своей территории. Со странной смесью любопытства и злобы он уничтожает рогатиной «коптер» надоедливых «зеленых» (которым ранее любезно подсказывал дорогу), а потом также методично дубасит и их самих, спящих в палатке, не обращая внимания на истошный женский вопль; скрупулезно штопает «тестю» разрезанную шею, а потом остервенело избивает того кулаком. К плотской любви, застающей его врасплох со стороны истомленной Даши, он явно не предрасположен и разоблачает в себе подростковую неловкость. Ему роднее общество нетребовательных лабрадоров, в вольере которых он в самом конце решает забыться.
На этот раз герой снабжен прошлым, временами вторгающимся в суровую повторяемость его жизни-работы. Звонит тетя – твоя мать вчера умерла, Егор, «от бухла»; на похороны не поехал – перевел денег, никому не сказал; рыдал по ночам; тетя приехала сама, со старыми фотографиями – наводить мосты – было ведь, мол, и хорошее, не только же дрались (у Егора вон и шрам таинственный на макушке); какая-то квартира, оказывается, у материла осталась, на тётю записанная – на этом Егор грубо обрывает и выставляет ее за дверь. Значит, дикость Егора – следствие детских травм, которые он лечит бегством от «слишком человеческого»? Или все же инаковость как таковая?
Егор – противоречивое соединение созидательного начала с разрушительным, профессионализма и беспомощности, указующее на несовершенство самих основ нравственного устройства мира. Жертва он или герой – вопрос и принципиальный, и в то же время относительный. Егор – человек, берущий на себя незавидные обязательства принимать решения, для которых у него слишком мало человеческого опыта, но слишком много природной справедливости и животного инстинкта. Попытка присвоить себе право на поступок (а в драматургическом плане это и означает – стать героем) во всем, что не касается врачевания и ухода за «тварью», оборачивается для него в лучшем случае глупым недоразумением и нервотрепкой. Зачем мстил ребятам из «грин писа» (где ещё, кстати, увидишь «зеленых» в качестве антагонистов)? Больше сам испугался. Остальные персонажи также балансируют между сознательной жизнью и существованием, мало задумываясь о причинах и выходах, руководствуясь больше привычками и опытом. Все свершается как-то само собой.
Персонажи взаимно отражаются и рифмуются. «Закадровые» отношения Егора с матерью подсвечивают тревожным светом линию Даши, её сына Вани и самого Егора – этой никак не складывающейся семьи. Егор ладит с ребенком лучше матери, ибо его личный сыновий опыт оставил в нем болезненный след. Николай Иванович («тесть»), влюбленный в своих лис, взращенных для травли – по сути такой же одинокий волчара, как и Егор, только более «заземленный» и поживший. Но (или вследствие этого) вечное напряжение между ними не ослабевает, и лишь временами прорывается скрываемая друг от друга взаимная привязанность.
Сам повествовательный язык «Сердца мира» искусно уподоблен бессистемному, но сосредоточенному хождению по лесу – от проблемы к проблеме, как от одного гриба до другого. Мерно текущее действие разложено по бытовым зарисовкам, убрано в односложные диалоги и как бы лишено динамики, узлов и зацепок. Оно плетется вокруг какого-то болезненно полу-оголенного нерва или долго заживающей раны, с которой постоянно слезает бинт, как с задней лапы потрепанной алабаями Белки. За непреднамеренными репликами часто маячит тень большого скандала, что временами и случается. Однако в итоге, в большинстве случаев все разрешается или юмором, или каким-то простым и очень знакомым нам «проехали», лишая события и человеческий выбор в них роковой природы: чего, мол, не бывает.
«Сердце мира» из тех фильмов, для которых есть емкое клише – атмосферные. Рассказанный языком непосредственных наблюдений, он приглашает к вдумчивому рассуждению о нравственности и терниях чужой души. Он погружен в умиротворенную палитру сырой осенней зелени и среднего загородного достатка. Нет здесь классических маркеров русского упадка вроде тесноты малогабаритных квартир, обшарпанных панельных «коробок», мусорных подворотен. Это редкий отечественный авторский фильм, не играющий на социальной конфликтности среды.
Микрокосм притравочной станции – органическая данность, рассказывающая о героях больше, чем их слова. Человек здесь дан частью среды: пейзажа и интерьера. Не осмысляемый (но не бессмысленный) автоматизм каждодневных ритуалов, сердце которого – кормежка зверья, определяет безыскусный ритм и воздух этой кинопрозы. Наталья Мещанинова послушно следует Хлебникову в науке сгущения красок реализма. Плоть жизни обступает, навязчиво выжимая из себя лирические обертона. Но этот вечно звенящий минорный лиризм адресован, скорее, разуму, как будто путь к смыслам уставлен дорожными знаками. Слишком вдумчиво авторы заботились о каждой детали, и рабочие швы все же пробиваются сквозь легкую меланхолию картины.
Несомненное достоинство картины – её актеры. Компактный ансамбль со всей возможной непосредственностью существует в обстоятельствах диалогов, построенных на подтекстах, намеках и недомолвках. Происходящее на притравочной станции (а, собственно, что здесь вообще произошло?..) – во многом «чеховская» история про людей, пьющих чай и в то же время еле сдерживающих любовь, незнание жизни и отвращение к ней. Актеры Мещаниновой вполне успешно избегают фальши. Наиболее характерные ракурсы их игры – стресс, неловкость, подавленная реплика – наследие «Аритмии». Отсюда и юмор – не сатира или сюр, а какой-то органичный комизм, который авторы любовно-прихотливо подсмотрели в заэкранном опыте.
Степан Девонин уже получил свою награду и в лишних дифирамбах не нуждается. В премьерской роли странноватого ветеринара ему явно комфортно. Однако, по-настоящему удивляет Витя Оводков. Кажется, это лучшая детская роль со времен Нади Михалковой из «Утомленных солнцем». На фоне общей для всех установки на «жизнеподобие» Витя кажется единственным, кто справляется с ней на сто процентов, так как по большому счету он не наигрывает вовсе. Его Ваня – не снаряд для взрослых (обычная детская доля в кино), а необходимое звено ансамбля. Ваня – противоречивое олицетворение самого детства, столь же беззащитного, сколь и требовательного начала, с которым нельзя не считаться. И по игре Вити временами кажется, что ребенку забывали сообщить, что идут съемки, настолько убедительно он существует в «предлагаемых обстоятельствах».
Несмотря на некоторую натуралистическую вычурность эту картину стоит выделить. «Сердце мира» – кино об экзистенциальных сущностях. Не об экзотике русской глубинки, откровенной несправедливости, жести или тупизне, а о первоначалах человеческой жизни, о бытии-в-мире, о постижении другого. Наталья Мещанинова призывает нас взглянуть на неприхотливость и нелогичность жизни, в которой система этических координат не абсолютна и подвижна, ибо и добро, и зло зреют из одного истока. Умение сориентироваться в этой жизни – уже подвиг. Единственная её объективная данность – странная и независимая от нашей воли повторяемость дней, движимых неким вечным двигателем – условным сердцем мира. Олени продолжают пастись, Белкина рана заживает, сбежавшие лисы постепенно возвращаются, психанувший было Егор не находит ничего лучше, как вернуться к каждодневной кормежке собак. И это, наверное, хорошо.
