В интервью ЗН, заслуженный деятель искусств России, скрипач и дирижер, ректор Государственного музыкально-педагогического института имени М. М. Ипполитова-Иванова ("Ипполитовка"), Валерий Ворона рассказал о проблемах музыкальной педагогики, меценатстве и музыкальном театре.
У вас часто спрашивают об уровне музыкального образования в России. И конкретно о том, что он падает. Как вы все-таки считаете, есть ли какой-то рецепт или залог успешного поддержания качественного образования?
Этими рецептами мы и занимаемся, для этого и создали фонд («Русское исполнительское искусство» – ЗН). Что дало новое время позитивного? Возникает общественная инициатива, и у людей появляется возможность реализовывать свои идеи. Раньше этого не было. Мы все работали по программам, которые сверху шли. Я до 40 лет преподавал, играл, но я не мог ничего предпринимать со своей стороны. Я только исполнял государственные задачи. Вот когда мы создали фонд, мы как раз и стали реагировать на эти вещи. Когда произошел такой поворот, распалась страна, такое наступило лихое время, пошел новый отток за рубеж умов, музыкантов, педагогов. Мы пытались этому как-то противостоять и создать какую-то здесь почву, способствовать созданию, создать мы сами вряд ли могли, конечно. Но мы многое для этого сделали и сделали часть проектов, которые хотя бы привлекли внимание к проблеме, что наша музыкальная традиция – одна из наших важных миссий в мире. Наша школа, лидирующая в мире более 100 лет, дала миру целую плеяду великих и выдающихся музыкантов, которые вошли в историю. И потерять это... Во-первых, кроме того, что это бесхозяйственно, это же ответственность за поколение. До нас все созидалось, а на нашем веку стало все рушиться.
Я должен сказать, что музыкальная культура во все поворотные моменты сохранялась. Ей уделялось внимание. Не потеряли ни педагогов, ни молодых музыкантов. А сейчас, в этот период, вся эта музыкальная культура оказалась как бы на периферии общественного сознания. По крайней мере первые десять лет. Тогда мы пытались привлечь внимание к этой проблеме, потому что не все понимают ее значимость.
Великий педагог, без него не может быть великого музыканта. Значит фундамент – педагогическая школа. Без великого музыканта мы не поймем величие композитора. Получается, что вся музыкальная сокровищница обесценивается. Вот это как-то не все понимают, в том числе, что наше искусство передается из уст в уста. И каждое поколение должно аккумулировать, чтобы в него что-то добавить и передать дальше, чтобы оно развивалось, что-то в это вложить.
Я должен сказать, что нашу школу изучили очень серьезно. Те педагоги, которые разъехались, создали свои очаги и в Европе, и в Америке, и на Востоке. Правительства многих стран поняли, что выгодно в эту сферу вкладывать серьезные деньги. Функцию культуры – ее тоже у нас не очень понимают. Поэтому она финансируется по остаточному принципу, а на самом деле культура создает в обществе интеллектуальную среду, на основе которой уже происходят позитивные процессы во всех областях. Мы только сможем открывать велосипеды, если у нас не будет на уровне передовой мысли собственного интеллектуального развития.
Но сейчас пошла уже позитивная риторика, по крайней мере в сфере культуры. Люди понимают, что если мы будем экономить на культуре, то будем разоряться на тюрьмах. На Западе все это поняли.
Молодежь перестала идти в педагоги, потому что перестали кормить.
В информационном поле академической культуры нет, мы с наши стипендиатами, когда у нас были стипендии, ездили по глубинкам, и там выросло целое поколение, которое не видело живых музыкантов, даже инструменты. Что они видят в телевизоре? Эстраду, фильмы, ужасы и т.д. Больше ничего. И нам говорили, что классика – не рейтинг, поэтому и не показывают. На самом деле рейтинг эти каналы и должны создать. Почему там у них рейтинг, а у нас не рейтинг? Чем людей кормят, то они и едят. Создавайте, это ваша первая функция. А когда мы приехали в глубинку, я думал, что никто не пойдет на наши концерты… Аншлаги. Люди этой чернухой уже так наелись, что они хотят чего-то настоящего, и вот у них сейчас востребованность.
Слава богу, создали уже «Сириус» – школу для детей в Сочи, я думаю, что эта тема будет развиваться. Мы все 20 лет об этом говорили. Мы тоже делали фестивали, у нас каждый год была программа «Золотой талант», где мы проводили селекцию, отбирали лучших музыкантов, платили им стипендии и педагогам, и делали ежегодный концерт, по нашей версии, лучших музыкантов сезона от 7 лет до звезд. Назывался «Новый век русского исполнительского искусства». У нас был ежегодный концерт в большом зале консерватории. Потом мы с Ростроповичем учредили международную премию в области музыки, чтобы поддерживать эту сферу. Сейчас с Венгеровым возрождаем эту тему и создали премию для педагогов, потому что действительно осталось где-то пять-шесть человек уходящего поколения, которые дают настоящие кадры. Молодежь перестала идти в педагоги, потому что перестали кормить. В советское время это была элитная профессия. Туда все шли, считалось, что это очень престижно и интересно, можно было прожить. И в оркестрах, и за рубеж люди выезжали, все себя чувствовали элитой общества, понимали, что занимаются чем-то очень важным и для страны, и для мира. Сейчас это понимание пропало и престиж профессии упал. Сейчас, чтобы музыканту себя прокормить и купить квартиру, надо либо уехать за рубеж, либо выйти замуж, либо что-то еще, либо стать суперзвездой, которая ездит по всему миру.
Покупательная способность на билетах не оправдывает себя. Поэтому мы пытаемся делать такие программы, искать спонсоров на продвижение молодежи, на какие-то концерты благотворительные, фестивали, фильмы или программы, радиопередачи, чтобы привлекать внимание к этой сфере, привлекать значимость к этому. И пытается идти в народ. Мы придумали такую программу: «Музыкальный образовательный театр», где в такой сказочной, игровой форме делаем такие музыкальные представления, спектакли, обучающие, игровые, развивающие, рассчитанные на детскую и юношескую аудиторию. Сейчас мы чувствуем, что в этом есть востребованность. Кстати, на эти концерты очень хорошо идут и дети, и родители.
Мне кажется, что если мы не хотим упустить одно из наших конкурентных преимуществ и нашу миссию, то надо в ближайшие годы обратить на это самое пристальное внимание на всех уровнях – и общественности, и государства. Вот на нашем фонде, на нашем опыте могу сказать, что даже одна общественная организация может многое, если ей не мешать хотя бы. А если помогать будет еще лучше.
Чтобы фонды успешно существовали, нужен абсолютно прозрачный бизнес. Сейчас многим невыгодно показывать свои доходы
В 2009 году, в одном из интервью вы говорили, что необходим закон о меценатстве. В 2014 году его приняли. С тех пор, есть какие-то положительные изменения?
20 лет мы за него боролись, наконец-то приняли. Положительные есть. Сейчас стали создаваться эндаумент-фонды, их уже у нас где-то около 150. Правда они работают пока еще не так, как хотелось бы, и наполняются с трудом, поскольку для того, чтобы они успешно существовали, нужен абсолютно прозрачный бизнес. Потому что сейчас многим все-таки невыгодно показывать свои доходы. А если не покажешь доходы, то не из чего поддерживать и создавать такие фонды. Их можно только из доходов создавать, из прибыли. А пока мы еще не созрели до того, чтобы всем было выгодно показывать прибыль. Вот как этот момент наступит, то я считаю, что будет большой всплеск.
Я вот узнал размер эндаумент-фонда Гарвардского университета. Цифра для меня оказалась неожиданной. И я стал задавать своим друзьям вопросы. Назови любую воображаемую цифру, как ты считаешь, какой может быть фонд? Самую большую мне назвали 100 миллионов. Я когда узнал – там 36 миллиардов. И Гарвардский университет живет на эти 10-20% от этой суммы ежегодно. Потому что эндаумент-фонд – сумма, страховая, она не имеет права тратиться, а вот организация живет на проценты. 3,5 миллиарда – неплохая сумма для развития университета.
Поэтому, если мы хотим не отставать, то надо, чтобы законодательство способствовало. За это боролись. Слава богу, это пришло, потому что аргументы, которые мы слышали – почему это нельзя – они очень простые. «Вот, начнут торговать водкой!», «Мы не созрели!» и т.д. Мы отвечаем так, что торговать водкой – вопрос контроля. Проконтролируйте так, чтобы они не могли продавать. Тормозите продажу водки, поддерживайте. Очень много приходилось в этом убеждать. Слава богу, это сдвинулось. Если будет у нас в экономике развиваться такой цивилизованный порядок ведения бизнеса, то это будет серьезный шаг. Сейчас уже хорошая динамика есть, но сразу ничего не бывает.
Несколько лет назад в театре "Геликон-опера" режиссер Дмитрий Бертман поставил "Пиковую даму". Вы написали рецензию, где сказали, что оперное искусство делится на до Бертмана и после. Можете прокомментировать?
Я не считаю себя музыковедом, это мое личное впечатление. Были такие вехи, когда Берлиоз и Вагнер повернулись лицом к оркестру. А сейчас Бертман в этом спектакле оркестр задействовал как действующее лицо и посадил его на сцену. Он очень к этому подошел оправдано, это не было что-то такое экстравагантное, новое ради новизны. По другому стала восприниматься и музыка, и опера. Причем он освободил солистов от прикованности к жесту дирижера, который должен все время стоять к ним лицом. Оркестр сидел на сцене. И когда были какие-то оркестровые номера, то на сцене оркестр высвечивался, и работал уже совсем по-другому и воспринималась музыка по-другому. И когда стоит за пультом интересный дирижер, то для меня, например, очень интересно - когда он в яме, его не видно, теряется часть его энергетики, часть его мастерства, она становится направлена только для музыкантов. А так она уже становится видна залу. В концертном исполнении и в драматургии это очень важно.
Я считаю, что он новатор большой, Дмитрий Бертман. Театр он великолепный создал. Это абсолютно для меня было новое восприятие, и визуально, и музыкально, и совсем другой уровень постижения. Так что я действительно был восхищен этой постановкой.
Я думаю, что вообще музыка – это основной язык человечества
Насколько в своем творчестве и в жизни вы связаны с музыкальным театром? Считаете ли, например, что опера – один из прогрессивных жанров театральных?
На уровне студенческом, когда у нас была стипендиальная программа по линии фонда, мы сделали постановку оперы Пуленка «Человеческий голос». Это одна из знаковых опер ХХ века, но она почти нигде не идет в репертуарных театрах. Это моноопера, там один человек на сцене. И она визуально не воспринимается. Человек все время на сцене, привыкаешь, потом уже оно не работает. Тем более, она все время «Алло! Алло» – по телефону говорит всю оперу. И мы придумали, взяли режиссера с Таганки и объединили ее вокальную партию, сделали хореографию и пластику. И эта опера на студенческом уровне прошла на «Золотую маску». Мы конкурировали с ведущими театрами, по двум номинациям мы прошли. Так что у нас такой опыт тоже есть. И, кончено, если бы были возможности, но у нас нет таких ресурсов. И у нас нет оперной студии. Если бы это у нас было, мы бы, конечно, эту тему гораздо интереснее двигали. Но мы надеемся, что к столетию (в 2018 г. – столетний юбилей «Ипполитовки») мы это дело как-то продвинем.
Я думаю, что симфонический оркестр и опера – это вообще высшее проявление возможностей человечества и цивилизации. Симфонический оркестр вообще в моем понимании – это прообраз устройства идеального общества, пусть даже утопического, но в оркестре оно воплощено. Где каждый знает свою партию, великолепно владеет ею, слышит каждого другого и может подчиниться энергии и воле дирижера. Я считаю, если бы так было устроено общество, мы бы процветали все. Я думаю, что вообще музыка – это основной язык человечества. Может быть, цивилизация создана для музыки, может, это космический язык. Он не познаваем до конца, поскольку только музыка может отразить внутренний космос, который равен внешнему. Слова – это конкретика, это то, что мы смогли для себя объяснить. Это какая-то толика этого внутреннего космоса. И назвать их как-то. А музыка любое движение души, любое чутье, какую-то интуицию, все может передать, все, что существует в мире, в эфире, в космосе. Как раз оркестр и опера, я считаю, что это высшее достижение, ничего лучше не придумано. И даже если будут развиваться технические средства, роботы и все остальное, что мы можем придумать, все равно оно будет выливаться в какие-то такие формы музыкально-поэтические, художественные, где саккумулированы все виды искусств. Может, там добавиться еще и кино, но все равно это будет выливаться в синтез человеческих возможностей. Может, это будет уже симфония не только инструментальная, звуковая, а и визуальная, и все, что будет дальше. Все равно, я думаю, концепция такая останется. Потому что это же отражает наше бытие, отражает наше прошлое, будущее, наши и мечты, и философию, и такие краеугольные вещи как осмысление любви, жизни, смерти, бесконечности, вечности и так далее.
На ваш взгляд есть сегодня, скажем, пять человек наиболее перспективных скрипачей?
Я боюсь называть фамилии. Я сижу на очень многих конкурсах – и на юношеском Чайковского, и у нас есть свой конкурс Ипполитова-Иванова. Я должен сказать, что у нас действительно Клондайк, но нас уже очень успешно догнали и корейцы, и китайцы, и японцы по уровню инструментальному. И на всех конкурсах уже 13-14-летние играют безупречно, как взрослые маститые музыканты. Другое дело, что очень мало личностей. До 7 класса у нас все вундеркинды, а потом некому играть. Этому как-то уделяется не очень много внимания. Потому что, чтобы сформировать личность, это совсем другой подход, это не только владение инструментом, это действительно нужен специальный характер, мышление. Человек должен уметь преодолевать, сам находить, сам исследовать, сам до сути доходить. Но когда у нас методика не так была развита, каждый сам пытался в конкурентной среде, интуитивно, каким-то таким образом доходить до чего-то, и все были очень самобытные. Сейчас, когда методика развилась очень успешного, каждого уже можно научить, он этого достигает гораздо меньшим трудом, все играют очень похоже, одинаково, с одинаковым звуком, одинаково правильно. А вот самобытность как-то исчезает. Поэтому этой стороне мы пытаемся уделять внимание и говорить об этом. И я думаю, что, по нашему опыту, именно мы в этом имеем очень богатую природу, наша страна и наша школа.
Мировой замкнулся на России, и так все легло на очень хорошую почву талантливых людей, которые пережили очень много, чего не пережили другие страны. Все наши катаклизмы исторические, все эти беды, войны, голодовки, все остальное. Люди научились закаляться, научились выживать, научились что-то изобретать, придумывать, из любой ситуации выходить. И другое, более инициативное мышление, воображение более развито, совсем другой спектр задействован по сравнению с благополучными странами. У нас был фестиваль в Швейцарии 10 лет подряд. И там в одном отеле каждый раз в одном и том же месте в одно и то же время сидел один и тот же человек, в одно и то же время пил кофе. И мы спросили: «А что вы так 10 лет подряд?..». А он говорит: «Здесь сидел и мой отец, и мой дед, и мой прадед, и я сижу». У них ничего не менялось, они ко всему привыкли, им не надо напрягаться.
То есть потенциал есть?
Потенциал есть, но нам важно не потерять то, о чем мы вначале говорили, чтобы люди пошли в педагогику. Это первое условие. Иначе мы потеряем этот наш последний приоритет, как потерял когда-то генетику, кибернетику и так далее. Этого сейчас нельзя допустить. И наше поколение, и это поколение беспокоится, чтобы на нашем веку это все не разрушилось. По крайней мере, сейчас тенденции появляются неплохие. Будем надеяться, что выстоим, не первый раз.
