Ушла Мариэтта Чудакова, доктор филологических наук, автор 6 книг и почти 200 научных работ по истории литературы XX века и филологии, специалист по Булгакову, Замятину, Зощенко. Умная, смелая, бескомпромиссная защитница русского языка и литературы. О её лекциях, посвященных литературе 20-х годов, ходят легенды. Год назад корреспондент Zond Людмила Привезенцева начала с Мариэттой Омаровной разговор о Твардовском, который не был закончен. Потом начался локдаун, жизнь свернула на какие-то запасные пути... Zond публикует начало того интервью без изменений – таким было пожелани Мариеэтты Чудаковой.
Людмила Привизенцева. Исполняется 110 лет со дня рождения Александра Трифоновича Твардовского. Сейчас о нем чаще молчат, а если вспоминают, то, покачивая головой, мол, здесь все не так просто, не так однозначно. Я знаю, что вы думаете иначе.
Мариэтта Чудакова. Твардовский у нас облеплен советскими стандартами. Мандельштама и Пастернака сумели лучшие филологи представить нам в детально изученном виде. А Твардовский – не осмыслен. К столетию Твардовского вышла в Малой серии ЖЗЛ замечательная, на мой взгляд, книга Андрея Туркова «Твардовский». Она наконец-то, надеюсь, прояснила нечто существенное. Ну и дневники поэта, изданием которых занимались его дочери – это тоже бесценные тома. Это поэт очень большого масштаба, владевший русской речью, – а что такое поэзия, как не высшая форма цветения родной речи? – как мало кто другой. «Из-под горы навстречу шло/ Золотоглавое село». Александр Павлович Чудаков, известный исследователь русской литературы, в годы нашей общей студенческой юности открыл мне красоту этих строк в «Стране Муравии».
ЛП. Твардовский оправдал раскулачивание, колхозы…
МЧ. А насчет оправдания колхозов в этой поэме – две строфы о раскулачивании зачеркивают это оправдание: «Их не били, не вязали,/ Не пытали пытками,/ Их везли, везли возами/ С детьми и пожитками./ А кто сам не шел из хаты,/ Кто кидался в обмороки,/ Милицейские ребята/ Выводили под руки». Вот что такое поэзия, правда поэтического слова – она перешибает и политические убеждения автора! А ему ведь в 1917 году было 7 лет – как он мог не поверить в отрочестве тогдашним опытным агитаторам? Поэму «Дом у дороги» хочется цитировать подряд. Такое поэтическое описание обычного крестьянского труда – всего лишь второй раз в русской литературе после хрестоматийного описания косьбы в «Анне Карениной»: «В тот самый час воскресным днем,/ По праздничному делу,/ В саду косил ты под окном/ Траву с росою белой». «С росою белой» – глаз крестьянина и владение словом большого поэта! «Коси, коса,/ Пока роса,/ Роса долой –/ И мы домой. / Таков завет и звук таков,/ И по косе вдоль жала,/ Смывая мелочь лепестков,/ Роса ручьем бежала». Жало косы! Кто из горожан помнит это значение слова? И с какой прицельной точностью жалит родной язык! Перечитывать надо Твардовского, чтобы не забыть его. А дальше – незабываемое описание начала войны в то летнее воскресное утро: «Домой ждала тебя жена,/ Когда с нещадной силой/ Старинным голосом война/ По всей земле завыла./ И, опершися на косье,/ Босой, простоволосый,/ Ты постоял – и понял все,/ И не дошел прокоса».
ЛП. В 1931 году были арестованы по политическим мотивам отец и братья Твардовского, молодой Твардовский дал им знать, чтобы они не пытались налаживать с ним контакты. Многообещающий поэт не хотел ставить под удар свою литературную карьеру. Через два месяца отец бежал из ссылки, чтобы повидать сына и понять, что с ним происходит. И сын сообщил о его приезде в милицию.
МЧ. Нет, отец Твардовского рассказывал сыну Ивану (рассказ приводится в книге Ивана Трифоновича Твардовского), что «предал с потрохами» их старый друг, у которого они с младшим сыном, после тяжелого разговора с Александром, заночевали. Не нам судить, что было тогда в душе Твардовского. Слово «карьера» здесь не подходит. Всепоглощающая тяга к самореализации, помимовольно, с непреодолимой силой овладевающая тем, кто почувствовал в себе подлинный поэтический дар. Я не раз представляла себе, как в те годы в мыслях своих двадцатилетний Твардовский видел себя на краю той известковой ямы, куда сбрасывают павший скот, и шептал, наверно, что-то вроде: «Нет, я не дам столкнуть себя туда, я стану поэтом». А с 30-го по 37-й год именно туда стремились его столкнуть добросердечные земляки. «Кулацкий подголосок» – так именовали его те, кто потом хвалился землячеством. Брат Иван, достаточно сурово о нем пишущий, написал, однако: «Наверняка он никогда не забывал о матери, да и обо всех родных, но… возможности его были очень малы, и с окаменелым сердцем шел он трудной дорогой своих планов». Глубокие слова! Иван Трифонович добавил: «А кто ж из нас мог тогда это понять?» Все любят напоминать, как он отказался от родителей, но обычно не вспоминают, что в апреле 1936 года – в тот самый месяц, когда в журнале была напечатана «Страна Муравия», принесшая ему славу, и только-только замаячили эти «возможности», – он поехал в вятские края за семьей – и вывез ее в Смоленск.
ЛП. «Василий Теркин» – главную поэму Твардовского – сейчас вспоминают очень редко. А если и говорят о ней, то про сомнительные рифмы , образы...
МЧ. Ну, про стихию русского языка в поэме и говорить нечего – только начинаешь читать, и она подхватывает тебя: «Теркин немцу дал леща,/ Так, что собственную руку/ Чуть не вынес из плеча». И – от первой строки до последней – нет имени верховного главнокомандующего! В главе «В наступлении» трижды взвод поднимают в бой со словами: «Взвод! За родину! Вперед!». Ни разу – за Сталина! А в «Красноармейской правде», где поэма всю войну печаталась, каждая страница была прошита его именем. То есть поэт следовал правде: мой отец еще в школьные мои годы говорил: «Мат – слышал, «ура» – слышал. «За Сталина!» – ни разу, дочка, не слышал». Сталин объявил окруженцев, пленников предателями, то есть не заслуживающими сочувствия. А Твардовский описал исполненную сочувствия картину: «То была печаль большая,/ Как брели мы на восток/ Шли худые, шли босые/ В неизвестные края./ Что там, где она, Россия,/ По какой рубеж своя!»
ЛП. Считается, что школьники не воспринимают произведения о войне, поскольку война для них уже ничего не значит и победа тоже. Как выйти из этой ситуации?
МЧ. Надо научиться правдиво рассказывать детям о войне и победе. «Василий Теркин» для этого подходящий материал. Это война с самых разных ее сторон, без утайки, без прихорашивания. Глава «На Берлин» начинается строками, непонятными не только сегодняшней молодежи – об этом и тогда в газетах не писали: «По дороге на Берлин/ Вьется серый пух перин...» Что за пух? Мой отец ушел добровольцем в пехоту, рядовым, прошел всю Московскую битву до конца, весь Сталинград, Курскую дугу. Он рассказывал очень скупо, как все фронтовики, как наша армия пересекла наконец границу своей страны, вступила в Польшу. Точнее сказать, в ту ее половину, которая была оставлена Гитлеру, с которым Сталин, как известно, в 1939 году Польшу поделил. К тому времени бойцы знали уже – у кого-то все погибли, у кого-то немцы сожгли дом. Командир уговаривал: «Спокойно, ребята, Польшу пройдите спокойно, до германской границы». Перешли границу на последнем пределе, кинулись в эти дома – дома пустые: жители знали уже, что проделали их мужчины в нашей стране. Отец рассказывал: «Солдат нельзя уже было остановить: врывались в пустые дома, били хрусталь, стекла, зеркала, штыками вспарывали перины». Я недавно поняла – солдаты-то были в большинстве крестьяне, они спали дома еще на сенниках – матрасах, набитых сеном, укрывались ватными одеялами, – для них пуховые перины, пуховые одеяла были невиданной, чужой вещью. Вот Твардовский и описывает этот виденный им самолично пух, летавший вокруг: «И колеса пушек, кухонь/ Грязь и снег мешают с пухом./ И ложится на шинель/ С пухом мокрая метель». А как он описал победу! Я никогда не могу спокойно читать вот эти строки – о солдате-победителе: «Он стоит, освободитель,/ Набок шапка со звездой./ Я, мол, что ж, помочь любитель,/ Я насчет того простой». И всегда, читая, мучаюсь мыслью о том, как была отнята эта чистая радость освободителя – Сталин, а затем и его преемники добились того, что нас возненавидели в странах Европы, сделанных нашими сателлитами…
